Изумруд Люцифера - Страница 29

– И? – Рита аж привстала на своей постели.

– Посадили бы как миленького, если б не Маша. Милиция у начальства тоже, видно, была прикормлена, дело шурудили – только пыль стояла. А Маша уперлась: они первые напали, он защищался. Уж как только ее не ломали! Уволим! И уволили… Из института выкинем! И выкинули б, если б не ребята из газеты… Мать ее из деревни вызывали; мол, дочка твоя преступника покрывает, убеди дуру! Мать в слезы: "Дочушка, што ж ты робишь, ты ж яшчэ молодая, знойдзешь сабе…" А она стояла насмерть! Вот тут-то я на нее другими глазами посмотрел. Решил: если она сейчас, когда я ей по сути никто, так за меня бьется…

– Закрыли дело?

– Закрыли, но не сразу. Может, и довели бы до суда, несмотря на упорство Маши – единственного свидетеля, да ребята из цеха вмешались. У зэков тоже понятия о справедливости есть. Как-то в ночную смену отловили этих двоих, поговорили… Одному ломом по спине, второму челюсть свернули. После чего эта парочка быстренько уволилась и исчезла. А нет потерпевших, нет и дела…

– А дальше?

– Дальше неинтересно. Поженились с Машей. Первое время снимали квартиру, потом свою, кооперативную, построили. Денег было мало, считай, бедствовали. Потом дочка, Вика, родилась. У Маши беременность очень тяжело протекала, из девяти месяцев она, считай, семь пролежала на сохранении. Столько в больнице не держали, пришлось мне при ней сиделкой быть…

– В полном смысле?

– Это вы насчет горшков? Ну да.

– И не противно было?

– Сначала немного, потом привык. Человек быстро привыкает. Что посделаешь, если надо?

– Вы хотите сказать, – странным голосом спросила Рита, – что если бы я, к примеру, была вашей женой, и за мной понадобился такой уход…

– Дай Бог, не понадобится. Спите, Рита! А то, ей Богу, не встанем завтра…

Кузьма повернулся на своем скрипучем диване и ровно задышал. Рита еще долго ворочалась, но, в конце концов, тоже уснула…

* * *

Старик в черной рясе с капюшоном на голове медленно пересек безлюдный этот предрассветный час внутренний дворик замка, подошел к северной стене и по узкой каменной лестнице без перил медленно стал подниматься наверх. Ночная мгла еще только начала рассеиваться, ступени лестницы были едва видны, и старик осторожно нащупывал их обутыми в кожаные сандалии ступнями. Наконец он взобрался наверх, перешел на восточную стену и, встав за зубцами, стал терпеливо ждать.

Небо на востоке постепенно светлело, вот из-за дальних гор показался красный краешок, и оранжево-красный диск выкатился наружу, заполнив все вокруг радостным ярким светом. Старик подставил солнцу худое изможденное лицо и, раскинув в стороны руки, закрыл глаза. Он долго стоял так, что-то шепча и не обращая внимания на суету ожившего двора: голоса людей, скрип открывавших ворот, лязг оружия и доспехов. Ему никто не мешал: стены Монсегюра вторую ночь стояли без охраны. Только одинокий часовой приплясывал от холода на верхотуре донжона, ожидая смены; он не видел старика, да и не смотрел в его сторону.

Покончив с затянувшейся молитвой, Бертран, а это был он, тем же путем спустился вниз; во дворе замка он повернул вправо и подошел к маленькой пристройке к северной стене. Единственное крохотное окно пристройки было затянуто листочками слюды, а дверью служил полог из плотной замызганной ткани. Старик сдвинул полог и вошел внутрь.

Там он некоторое время стоял, привыкая к полумраку, а затем уверенно двинулся в угол, где громоздилась грубо сколоченная деревянная кровать. На кровати лежал человек с перевязанной холщовым бинтом головой. Он не спал и, заметив гостя, привстал на постели и сложил руки перед собой. Старик привычным жестом благословил раненого и присел на скамейку у кровати.

– Как вы, Роже? – негромко спросил Бертран, откидывая капюшон с головы. – Голова болит?

– Уже нет, Совершенный, – тихо ответил Пьер-Роже, спуская с кровати ноги, обутые в сапоги. – Только шумит немного. Я уже не теряю память, и этой ночью мне не понадобился слуга с тазом.

– Все равно тебе еще рано вставать, – покачал головой старик. – И я просил не называть меня Совершенным. Твои заслуги перед Добрыми Людьми столь велики, что ты не должен обращаться так к кому бы то ни было.

– Моя рана – царапина! Алебарда даже не разрубила шлем! – горячо возразил Пьер-Роже. – Эта, – он тронул пальцами шрам на лице, – и то была серьезнее. А я потерял право называть вас по имени после того, как проиграл сражение за камнемет.

– Его трудно было выиграть, – со вздохом сказал старик. – Их было втрое больше.

– Но мы напали на них внезапно, когда они не ждали! – возразил Пьер-Роже. – Мы оттеснили их вниз по склону и могли успеть сжечь камнемет. Мне надо было только выстроить рыцарей и кнехтов поперек тропы и преградить охране требюше дорогу наверх. Мы могли бы сдерживать их долго. Но вместо этого я, как мальчишка, бросился в драку с этим шакалом де Леви! Что мне теперь до земель Марпуа?! Я проиграл сражение…

В этот раз старик не стал спорить, и оба собеседника некоторое время сидели молча.

– Я слышал: вчера протрубили сдачу? – с горечью спросил Пьер-Роже.

– Да, – подтвердил Бертран. – В замке теперь один командующий – ваш тесть, и он так решил, – старик вздохнул. – Но он прав: если бы мы не сдались, они просто перебили бы нас камнями. А здесь женщины… Рамон вчера весь день был в лагере Юга, обговаривая условия сдачи Монсегюра. Сегодня утром должны подписать…

Старик не успел закончить, как полог на дверях колыхнулся в сторону, и в убогое жилище, тяжело ступая обутыми в кожаные сапоги толстыми ногами, вошел Рамон де Перелла, владелец Монсегюра. Поклонившись кивком Бертрану, он прошел к койке и тяжело опустился на скамью. Затем стер рукавом кожаной куртки пот со лба. И оба собеседника увидели, что с бархатной шапочки Рамона исчезла золотая пентаграмма, которую тот носил, не снимая, все эти месяцы.